– Ночью залило по самые по окошечки! – возбужденно заговорил он. – Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, выражался несусветно совсем! Вона – ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом – и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чем в управе думают, непонятственно. Убытку-то, господи! Мало нам по весне было потопу, так еще и осенью! Все погреба, все клети позаливало! Народ прямо плачет – ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался! У Калачиных будка уплыла, да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке. Корыто опять же чье-то подцепили, всю улицу обплавали – никто не признает…

– На Татарской цыганочка на «бабе» застряла! – вспомнил кто-то.

– Цыганка? – удивился Митро. – Откуда? Из Таганки?

– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода все выше и выше. Влезла на «бабу», юбки подобрала и сидит богородицей! Поет на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и копеек накидали!

– Надо бы послушать, ежели вправду хорошо, – задумался Митро. – Чем черт не шутит, пока Бог спит… Солистки-то все поразбежались у нас.

Приказчики умолкли. Яким озабоченно покрутил головой:

– Ну, полезайте на ворота… А ну, черти, двое кто-нибудь слазьте, не то потонем! Опосля вернемся за вами… Да живее, у цыганей дело, а у вас – баловство одно!

Против такого аргумента возражений не последовало, и двое парней с готовностью спрыгнули на тротуар. Митро и Кузьма перебрались на раскачивающийся плот.

– Ну – с богом, золотая рота! – под общий смех сказал Яким и оттолкнулся шестом. Плот дрогнул и пошел по воде посреди переулка.

На Татарской вода стояла у самых подоконников. Крыши были усеяны ребятней. Из окон то и дело выглядывали озабоченные лица кухарок и горничных. В доме купца Никишина женский голос пронзительно распоряжался:

– Эй, Аринка, Дуняша, Мавра! Ковры сымайте, приданое наверх волоките, шалавы! Кровать уж плавает! Аграфена Парменовна в расстройстве вся!

Из окна высовывалось зареванное лицо купеческой дочки. Снизу горничные, балансируя на снятой дубовой двери, подавали ей раскисшие подушки. По улице двигались доски, лоханки, ворота с купеческими домочадцами, приказчиками, прислугой, торговцами и мальчишками. Невозмутимо греб на перевернутой тележке старьевщик, скрипуче выкрикивая: «Стару вещию беро-о-ом!» Кто-то плыл в лавку за провизией, кто-то спасал промокшую рухлядь, кто-то просто забавлялся.

– Теперь уже скоро, – сказал Яким, останавливая плот у скособочившейся вывески, гласившей: «Аптека Семахина, кровь пущать и пиявок ставим». За аптекой открывался переулок – маленький, кривой, сплошь застроенный одноэтажными деревянными домиками. Решением невесть какого начальства вдоль домов, затрудняя проезд, были поставлены каменные тумбы, называемые москвичами «бабы». Пользы от «баб» не было никакой – разве что торговцы, отдыхая, ставили на них лотки с товаром да в осенние безлунные ночи на тумбы водружались чадящие плошки с фитильками. На одну из этих тумб Яким махнул рукой. Кузьма вытянул шею и увидел цыганку.

Она сидела на «бабе», поджав по-таборному ноги. Темный вдовий платок сполз на затылок, из-под подола рваной юбки виднелись неожиданно щегольские новые, мокрые насквозь туфли. Поверх потрепанной, с отставшим рукавом бабьей кацавейки красовалась яркая и тоже новая шаль с кистями. Цыганка весело помахала рукой приказчикам, хлопнула в ладоши и запела:

Валенки, валенки —

Не подшиты, стареньки!

Нечем валенки подшить,

Не в чем к милому сходить!

– Ого… – тихо и недоверчиво сказал Митро. – Кузьма, ты слышишь?

Кузьма не отвечал. В горле встал комок. Еще никогда, ни в одном цыганском доме, ни в одном хоре, ни в одном таборе он не видел такой красоты.

Ей было не больше пятнадцати. Правую руку – грязную, в цыпках – украшало колечко с красным камнем. Из-под сползшего платка выбивались густые иссиня-черные вьющиеся волосы, отдельными прядями падающие на плечи. На обветренном лице выделялись скулы и острый подбородок. Черные глаза были чуть скошены к вискам, блестели холодным белком. Над ними изящно изламывались тонкие брови. Длинные и густые ресницы слегка смягчали мрачный, недевичий взгляд. Эту красоту немного портили две горькие морщинки у самых губ. Они становились особенно заметными, когда цыганка улыбалась.

Закончив песню, певица протянула чумазую ладонь, низко, гортанно заговорила:

– Дорогие! Бесценные! Соколы бральянтовые! С самого утра глотку деру, киньте хоть копеечку, желанные! А вот погадать кому? Кому судьбу открыть, кому сказать, чем сердце утешится? Эй, курчавый, давай тебе погадаю! О, да какой ты красивый! Хочешь, замуж за тебя пойду?

Кузьма молчал. Стоял столбом и молчал, хотя цыганка смотрела на него в упор и тянула грязную руку, ловя его за рукав. Рядом хохотали приказчики, посматривая то на него, то на цыганку, то на насупившегося Митро, а Кузьма только хлопал глазами и не мог сказать ни слова.

Цыганка рассердилась:

– Да ты что, миленький, примерз, что ли? Да не пугайся так, не пойду я за тебя! У нас закон такой, нам только за цыгана можно!

Приказчики снова заржали. Кузьма наконец очнулся. И тихо спросил, глядя на ее черный платок:

– Гара пхивлы сан?[25]

Цыганка вздрогнула. Улыбка пропала с ее лица.

– Ту сан романо чаво?[26]

– Аи, амэ рома,[27]– вмешался Митро. – Чья ты, сестрица? Из каких будешь? Почему одна?

В глазах девчонки мелькнул испуг. Машинально зажав ладонью дыру на колене, она недоверчиво посмотрела на обоих цыган.

– Как тебя зовут? – повторил Митро.

– Я – Данка… – запинаясь, ответила она. – Таборная. От своих отбилась в Костроме, теперь вот догоняю.

– Чей табор?

– Ивана… – цыганка снова запнулась. – Кашуко.[28]Мы смоленские.

– Не слыхал. Кто у тебя там?

– Мужа семья. Умер он.

Разговор шел по-цыгански, и приказчики заскучали.

– Эй, Дмитрий Трофимыч! – вмешался Яким. – Ежели вы родственницу сыскали, так, может, мы вас на сухое место отвезем?

– Сделайте милость, – ответил Митро. И вновь повернулся к девчонке:

– Слушай, ты есть хочешь? Идем в трактир! Посидим, поговорим спокойно. Не бойся, нас вся Москва знает. Мы хоровые, с Грузин, Васильевых, цыган.

Девчонка, казалось, колебалась. Осторожно скосила глаза на свою потрепанную юбку. Митро заметил этот взгляд.